ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

IV. ДУХ ИЗГНАНИЯ

Есть сумерки души, несчастья след,
Когда ни мрака в ней, ни света нет.
Она сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна ей и смерть страшна;
И небо обвинить нельзя ни в чем,
И как назло все весело кругом!..
Есть демон, сокрушитель благ земных,
Он радость нам дарит на краткий миг,
Чтобы удар судьбы сразил скорей.
Враг истины, враг неба и людей,
Наш слабый дух ожесточает он,
Пока страданья не умчат, как сон,
Все, что мы в жизни ценим только раз…
“Литвинка”

Лермонтов оставил нам бесценное свидетельство о своей первой влюбленности (запись, сделанная ночью 8 июля 1830 года): “Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду?

Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушка, кузины. — К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. — Один раз, я помню, я вбежал в комнату: она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. — Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так.

О! Сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! — И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. — Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого… Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность — нет; с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз… И так рано! В 10 лет… о, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!.. иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! — но чаще плакать”.

Здесь перед нами чистая игра аффекта; удивительная для самого Мишеля игра, парадоксально совмещающая любовь и безотчетный страх. Такое поведение десятилетнего мальчика не объяснить ни комплексами Фрейда, ни архетипами Юнга, посредством которых жизнь и творчество Лермонтова сегодня интерпретируются психоаналитиками соответствующих школ и направлений. Не пришьешь сюда и то объяснение лермонтовских бегств от любви, которое может стать расхожим среди психологов в будущем, а именно — объяснение через несоответствие своих возлюбленных вечно милому образу его юной матери. Сопоставление этого образа с девятилетней девочкой просто нелепо.

Любовь у Лермонтова всегда сопряжена с бессознательным страхом. Десятилетний мальчик, разумеется, не отдает себе никакого отчета в причине этого страха, того самого безотчетного страха, который позднее Лермонтов назовет “пророческой тоской”. И для него, и для окружающих это всего лишь застенчивость чувствительного ребенка, не более того. Никто не может себе даже представить, какое переживание лежит в основе этой игры аффекта, — переживание потери матери, навсегда связавшее для Лермонтова любовь и смерть, счастье и бесконечное страдание.

Спустя годы этот бессознательный страх получит свое выражение в его творчестве; выражение, которое обнажит как истоки “пророческой тоски”, так и ее последствия в жизни юного пиита: ожидание гибели в любви, боязнь “отравить” своим чувством любимую девушку, сделав ее несчастной или вообще погубив ее.

Стихотворение “Опасение” в этом контексте весьма красноречиво: “Страшись любви: она пройдет, / Она мечтой твой ум встревожит, / Тоска по ней тебя убьет, / Ничто воскреснуть не поможет”. Причина страха здесь объяснена как будто рационально, но это лишь иллюзия, за которой скрывается бессознательный страх переживания любви — переживания, которое “тебе убьет, ничто воскреснуть не поможет”.

Ассоциациями любви и смерти полно и стихотворение “На темной скале над шумящим Днепром…” : “Таков несчастливец, гонимый судьбой; / Хоть взяты желанья могилой, / Он должен влачить, одинок под луной, / Обломки сей жизни остылой; / Он должен надежды свои пережить / И с любовию в сердце бояться любить!”

Стихотворение “Стансы” снимает покровы с попыток Лермонтова рационально объяснить свой страх любить и быть любимым:

Мне любить до могилы творцом суждено,
Но по воле того же творца
Все, что любит меня, то погибнуть должно
Иль, как я же, страдать до конца.
Моя воля надеждам противна моим,
Я люблю и страшусь быть взаимно любим.

Именно так: он боится любить, искренне полагая, что его любовь приведет к смерти его возлюбленную. Сравните со строками из стихотворения “1830 год, июля 15-го”: “Страшусь, в объятья деву заключив, / Живую душу ядом отравить / И показать, что сердце у меня / Есть жертвенник, сгоревший от огня”. Или с признанием из поэмы “Ангел смерти”: “И льда хладней его объятье, / И поцелуй его — проклятье!”

Все то же лермонтовское “проклятье” — терять тех, кого он любит, как некогда он потерял свою мать. К этому “проклятью” восходят и все другие пророчества Лермонтова о своей гибельной судьбе, все эти строки: “Смерть моя / Ужасна будет; чуждые края / Ей удивятся, а в родной стране / Все проклянут и память обо мне… / Кровавая меня могила ждет, / Могила без молитв и без креста…” Как бы ни отличались все эти “пророчества” о проклятой судьбе от изначального представления о проклятии как обреченности терять тех, кого любит поэт, все они — лишь развитие этого раннего представления.

Боится любить герой поэмы “Измаил-Бей”, ибо его любовь гибельна для той, кого он любит:

Но не решусь судьбы мятежной
Я разделять с душою нежной;
Свободный, раб иль властелин,
Пускай погибну я один.
Все, что меня хоть малость любит,
За мною вслед увлечено;
Мое дыханье радость губит,
Щадить — мне власти не дано!..
Я в жертву счастье должен принести…
О! не жалей о том! — прости, прости!

Боится любить демонический Вадим из одноименного романа Лермонтова: “… какой-то бешенный демон поселился в меня, но он не имел влияния на поступки мои; он только терзал меня; воскрешая умершие надежды, жажду любви, — он странствовал со мною рядом по берегу мрачной пропасти, показывая мне целый рай в отдалении; но чтоб достигнуть рая, надобно было перешагнуть через бездну. Я не решился…” Почему не решился? Он объясняет: “… есть тайны, на дне которых яд, тайны, которые неразрывно связывают две участи; есть люди, заражающие своим дыханием счастье других; все, что их любит и ненавидит, обречено погибели… берегись того и другого — узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он не сумеет лелеять цветок этот: он изомнет его…” Иными словами, Вадим боится, что его любовь приведет к гибели его возлюбленную.

Героиня романа “Вадим” Ольга любит другого, но и она страшится своей любви: “Она думала об нем и боялась думать о любви своей; ужас обнимал ее сердце, когда она осмеливалась вопрошать его, потому что прошедшее и будущее тогда являлись встревоженному воображению Ольги; таков был ужас Макбета, когда, готовый сесть на королевский престол, при шумных звуках пира, он увидал на нем окровавленную тень Банкуо…” Весьма характерное сравнение, если учесть, какой призрак мешал любить самому Лермонтову.

Безотчетный страх овладевает Арбениным, властным и волевым героем драмы “Маскарад”, стоило ему только полюбить:

И я нашел жену, покорное созданье,
Она была прекрасна и нежна,
Как агнец божий на закланье,
Мной к алтарю она приведена…
И вдруг во мне забытый звук проснулся,
Я в душу мертвую свою
Взглянул… и увидал, что я ее люблю;
И, стыдно молвить… ужаснулся!..
Опять мечты, опять любовь
В пустой груди бушуют на просторе;
Изломанный челнок, я снова брошен в море:
Вернусь ли к пристани я вновь?
Арбенин пытается пояснить свой страх рационально:
Но я люблю иначе, я все видел,
Все перечувствовал, все понял, все узнал,
Любил я часто, чаще ненавидел
И более всего страдал!
Сначала все хотел, потом все презирал я,
То сам себя не понимал я,
То мир меня не понимал.
На жизни я своей узнал печать проклятья
И холодно закрыл объятья
Для чувств и счастия земли…

Напускная рациональность объяснения Арбенина разбивается характерным лермонтовским рассуждением о “печати проклятия”. Иногда чувства героя пробуждаются вновь, он воскресает “для жизни и добра”, но некий “дух изгнания” омрачает его счастье:

Но иногда опять какой-то дух враждебный
Меня уносит в бурю прежних дней,
Стирает с памяти моей
Твой светлый взор и голос твой волшебный.
В борьбе с собой, под грузом тяжких дум,
Я молчалив, суров, угрюм.
Боюся осквернить тебя прикосновеньем,
Боюсь, чтобы тебя не испугал ни стон,
Ни звук, исторгнутый мученьем.
Тогда ты говоришь: меня не любит он!

Когда Нина падает без чувств, приняв яд, Арбенин, горько смеясь, замечает: “Я проклят Богом”. И далее: “… я счастия желал / И в виде ангела мне Бог его послал; / Мое преступное дыханье / В нем осквернило божество, / И вот оно, прекрасное созданье, / Смотрите — холодно, мертво”. Все то же лермонтовское проклятье — терять тех, кого он любит.

Во вселенной Лермонтова поражен страхом любви даже могучий и непреклонный Демон. В поздних редакциях поэмы этот страх объяснен рационально — он вызван Ангелом, находящимся рядом с Тамарой. Но в редакции “Демона” 1830 года лермонтовский нерв предельно обнажен: “Ему любить / Не должно сердца допустить. / Он связан клятвой роковою… / Хотя он для любви готов / Оставить полк своих духов / И без могущества, без силы / Скитаться посреди миров…” Увидев Тамару, Демон понимает, что все еще способен любить, но…

… любить он может — может —
И в самом деле любит он…
Но нет в душе его веселья.
Какой-то непонятный страх
В ледяных светится глазах…
Он долго медлил; он не мог
Переступить через порог,
Как будто бы он там погубит,
Что на минуту отдал рок…
Он в келье. Но зачем же он
Не привлечет ее вниманья?
Зачем не пьет ее дыханья?
Не вздох любви — могильный стон,
Как эхо, из груди разбитой
Протяжно вышел наконец…

Боясь любви, Лермонтов все равно ищет ее. И потому, что она — сильнейшая из страстей: “Я не могу любовь определить, / Но это страсть сильнейшая! — любить / Необходимость мне; и я любил / Всем напряжением душевных сил”. И с намерением в новой страсти найти спасение от собственной боли — “пророческой тоски”: “Чтоб роковое вспоминанье / Я в настоящем утопил / И все свое существованье / В единый миг переселил”.

В новой любви поэт ищет именно спасения, он жаждет возвращения в потерянный рай — в мир любви, счастья и покоя: “Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / Не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего”. Нельзя не согласиться в этой связи со словами Сергея Дурылина о поэме “Демон”: “Вся поэма становится поэмой искупления, поэмой женского мессианизма. Спастись женщиной, во имя женщины и ради женщины — этим обнимается вся надежда Демона, как и самого Лермонтова, в жизни и творчестве… Демон пришел искать спасенья к Тамаре, смертной и тленной, он замыслил спастись девушкой, которая сама, как “тварь смертная и стенающая”, нуждается в спасении и очищении и никого не может спасти, так как сама ждет Спасителя”.

Демон не нашел своего спасения в возлюбленной девушке, как не нашел такого спасения и сам Лермонтов. Своему Демону поэт бросил: “Ты был любим и не любил, / Ты б мог спастись, а погубил”. Сам поэт никого не погубил, но боялся погубить, будучи сознательно или бессознательно уверен, что его любовь будет стоить его возлюбленной жизни, ибо, как он считал, он обречен терять тех, кого он любит.

И потому все его влюбленности будут начинаться с надежды спастись и обрести потерянный рай, омрачаться безотчетным страхом (“пророческой тоской”, предчувствием гибели или несчастья) и завершаться его бегством. Любовь — страх — бегство, как то произошло в истории с девятилетней девочкой в далеком 1824 году. Любовь — страх — бегство, как то случится в эпизодах со всеми последующими возлюбленными Лермонтова. Так психотравма создает судьбу. Так травма становится судьбой. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>